Душа в чемодане. Записки бортпроводницы - Екатерина Русина

Станция метро Парк Победы оказывается закрытой, и я пару остановок иду пешком, чтобы сесть в автобус. Погода бесподобная, солнце переливается на свежей листве, а у меня нет сил радоваться, мне надо вернуться домой и еще поспать. Добираюсь до дома, расправляю кровать, звонок от диспетчера: «Екатерина, завтра у вас Хабаровск». Дальний Восток манит меня обратно – я этому рада.

04—09 мая 2008 г.

Неудавшийся Хабаровск

Вылет не такой уж поздний, так что мне надо быть в службе к обеду. Я приезжаю даже слишком рано, и успеваю как следует повторить конструкцию Боинга 767, на котором нам предстоит лететь через несколько часов. Постепенно подтягиваются остальные члены экипажа, двое из них заранее писали заявления, чтобы попасть на этот рейс – они родом из Хабаровска, у отца одной из бортпроводниц юбилей, и она летит на празднование.

На предполетном брифинге инструктор спрашивает меня об отличиях Боинга 767—200 от Боинга 767—300; как попасть в кабину пилотов; что делать, если один из них потерял сознание; сколько аварийных выходов конкретно на том самолете, который ждет нас для выполнения рейса. Для каждого самолета есть своя схема расположения аварийно-спасательного оборудования и все эти схемы надо иметь при себе. Каждый самолет имеет регистрационный номер, нанесенный на фюзеляже, он состоит из латинских букв. В авиации эти буквы имеют свои международные расшифровки для удобства обмена информацией. Например, буква «B» читается как «Bravo», «L» – «Lima», «F» – «Foxtrot» и так далее. Последняя буква регистрационного номера обычно становится внутренним «именем» самолета в компании. Наш сегодняшний самолет – Боинг 767—200 («двухсотка»), последняя буква номера – Z (Zulu). Со временем начинаешь понимать, о чем идет речь в службе – «двухсотка Зулу» или «сняли со старта» – это, например, значит, что член экипажа был отстранен от выполнения рейса во время прохождения предполетного медосмотра. Такой большой и далекий мир авиации оказывается совсем рядом, надо только захотеть в него окунуться.

Мы летим всего на сутки, но я надеюсь успеть хоть немного посмотреть город. Учитывая, что двое бортпроводников с нами в гостинице жить не будут, у меня остается мало шансов найти единомышленников. Но, может быть, меня отпустят одну? В этих размышлениях я расталкиваю упаковки с пледами по багажным полкам. У нас полный борт пассажиров, опять начнут ругаться, что из-за пледов им некуда положить сумки. Такие странные, ведь это пледы для них?

Вскоре салон наполняют люди, я встречаю их в середине самолета. В иллюминаторы ярко светит весеннее солнце, и я представляю, как гуляю по набережной Амура, ем мороженое и любуюсь бликами на воде. Надо только подождать семь часов. Рейс ночной, пассажиры будут спать большую часть полета.

После взлета проходит пятнадцать минут – пора раздавать пледы, которые так мешали людям при рассадке. Но почему-то табло «пристегните ремни» так и не выключается. Может, командир забыл? Однако выходить в салон без этого сигнала мы не имеем права. Зато есть время приготовить всё к ужину. Проходит полчаса, а табло всё не гаснет. Старший нашей стойки звонит шефу, старшему бортпроводнику, по интерфону (внутренняя связь на самолете), но он говорит, что тоже не в курсе, в чем дело. Вдруг по громкой связи командир объявляет, что по техническим причинам мы вынуждены вернуться в Домодедово. Но так как самолет не оснащен аварийной системой сброса топлива, мы будем примерно четыре часа кружить над Москвой и сжигать его, иначе самолет слишком тяжелый для посадки. Технические неполадки, в общем-то, очевидны, так как мы летим на небольшой высоте, хотя с момента взлета прошло уже более получаса, по идее мы должны были уже лететь на эшелоне около 9 000 метров. Странно, что никаких подробностей не сообщили экипажу – мы понятия не имеем, насколько всё серьезно и к чему готовиться. Нас учили совсем по-другому, в такой ситуации командир должен был проинструктировать экипаж, а уже потом сообщать о сложившейся ситуации пассажирам. Но, видимо, мне еще многое предстоит узнать на практике.

В салоне начинается паника. Нас с коллегами разрывают на части: «Что случилось?! Мы падаем?!». Единственное, что я могу им ответить: «Нет, летим, как видите». Мы сообщаем лётчикам о ситуации в салоне, и им приходится делать дополнительное сообщение: «Всем сохранять спокойствие, ситуация под контролем. Через несколько минут вам предложат ужин».

Ужин! Волшебное слово, после которого люди забывают о возможной аварийной посадке. И мы с натянутыми улыбками катим телеги в салон, кормить пассажиров. Это их хоть как-то отвлечет. Пледы никто не просит, да и кушать многие отказываются. Зато просят выпить чего-нибудь покрепче, но сегодня у нас нет продажи алкоголя на борту. Меня удивляет, что пассажиры, которым не досталось курицы, активно возмущаются – казалось бы, какая разница?! Нам предстоит аварийная посадка, а они в еде копаются. С точки зрения члена экипажа, меня волнует только одно – будет ли эвакуация. И отвечая на неиссякаемые вопросы пассажиров вроде «А что случилось?», «Мы падаем?», «Мы теперь умрем?» чувствую какое-то превосходство. Наконец, касалетки* (алюминиевый контейнер для горячего питания на борту) могут уйти на второй план и люди узнают, что бортпроводник – это не просто официант.

Конечно, не самое приятное занятие кружить над городом в ожидании аварийной посадки. Если расслабиться и есть свою курицу, то можно, пожалуй, не сильно напрягаться. Но большинство всё же переживает. Временами появляется ощущение, что мы в коробке, из которой невозможно выбраться, внизу три тысячи километров и это не трамвай, чтобы сойти на следующей. Но мне интересно, как всё пойдет, чем закончится. Вспоминаю про себя команды эвакуации, местонахождение страховочной стропы для крепления на крыле, присматриваю быстрый проход до аварийного люка, мысленно расталкиваю обезумевших пассажиров. Моё место сегодня у крыла слева по борту. Значит, если что, эвакуировать пассажиров я буду на трап-рампу, который надувается при открытии аварийного люка, и спадает с крыла на землю. Эх, здорово, буду во всё горло кричать: «Расстегните ремни! Снимите туфли! Оставьте всё! Ко мне!». Сколько власти в этих словах. Вот тут-то можно вдоволь покомандовать, и они не имеют права не слушаться. Ух, я вас всех спасу! А, может быть, понадобится и трогательная, в чём-то даже драматичная команда «Следуйте за мной!». Представляю, как они, опешившие, бегут ко мне и, я увожу их за сто метров от пылающего самолета. Что-то я увлеклась.

Три часа проходят в нервной обстановке и постоянных расспросах, это начинает раздражать. Мы снижаемся над аэропортом Домодедово, я занимаю свое место в середине салона и в иллюминатор наблюдаю невероятную картину – в сумерках виднеются огни «скорых», полицейских и пожарных машин. Нас с нетерпением встречают эти тревожные огни, готовые разбирать наши останки. А мы еще живы, сидим смирно в нашей коробочке и любуемся необычным видом. Ну, по крайней мере, я любуюсь. Когда еще меня будут встречать колонны спасательных машин? Надеюсь, в принципе, что никогда. В салоне тихо, никто больше не бьется в истерике. Я спокойно повторяю команды и мысленно открываю аварийный люк выхода на крыло. Жутко интересно, не терпится попрактиковать знания. Главное – не растеряться, не запаниковать. Кажется, я даже слышу гул сирен. Как в кино. Чувствую себя героем фильма-катастрофы.

Шасси мягко касается взлетно-посадочной полосы, включается реверс и через несколько минут командир объявляет: «Мы приземлились в аэропорту Домодедово. Всё в порядке».

Всё в порядке. Значит, никакой эвакуации. Ладно хоть я не бросилась открывать люк, уйдя с головой в свои мысли. Пассажиры отчаянно хлопают, радостно кричат, обнимаются. Покидая самолет, кто-то даже целует руки командиру, это весьма трогательно. Многие спрашивают нас, полетим ли мы с ними дальше, когда дадут другой самолет на этот рейс. Без капли сомнения отвечаем, что да. Наверное, сейчас нас отвезут на другой 767-ой и мы попробуем улететь снова. Салон наполняют разные службы, лётчикам задают массу вопросов. Тем временем старшему бортпроводнику поступает звонок из диспетчерской. Он глухо отвечает: «Да. Хорошо. Понял». Мы вопросительно смотрим на него, в ожидании чего-то неприятного. Он грустнеет и сообщает: «Нас снимают с рейса, всем команда ехать по домам отдыхать».

Это на самом деле грустно. Мы должны были закончить этот рейс сами, с нашими напуганными пассажирами! Да, иногда они раздражают меня своими глупыми вопросами или невежественным отношением. Но потом, когда они покидают борт и снова становятся адекватными, они мне даже нравятся. Может, просто во время полета я слишком много думаю о технической стороне, а не о людях, и поэтому на дружелюбие остается мало сил. Наверное, так нельзя. Они нам верят, они нам иногда даже благодарны.